следующий день Мокшанов, как обычно, поджидал меня на пляже у перевернутой лодки, источавшей запах разогретой смолы. Мокшанов приходил на пляж раньше меня, сразу после завтрака. Он лежал на солнце, прилежно повертываясь с боку на бок, со спины на живот, так как боялся, по его выражению, «пригореть».
При этом он не расставался с объемистым томом, в котором шла речь о металлографии, о микроструктуре сталей, об усталости металла и прочих мудреных вещах. Когда Мокшанов не читал, то подкладывал этот том себе под голову. Иные страницы пожелтели от солнца, в корешке книги и между страницами вечно хрустели белые песчинки.
На вид Мокшанову было лет двадцать девять — тридцать. Чуть раскосые темные глаза его уживались с белесыми волосами. Нос с горбинкой — и в то же время чуть-чуть вздернут. По-детски припухлые губы — и волевой подбородок. Он был атлетически сложен, но к его сильному телу плохо приставал загар; приехал он недели две назад, а кожа его даже не стала смуглой.
— Не поддается моя шкура термической обработке, — жаловался Мокшанов. — Добрые люди в Туле на берегу Уны лучше моего загорают. Вы когда в последний раз в Туле были?
— Признаться, вовсе не приходилось.
— Как же это так?
Он посмотрел на меня с жалостливым удивлением, почти с состраданием, будто хотел сказать: «Что же это ты, приятель, так оскандалился? Теперь пеняй на себя. А я помочь ничем не могу. Сам виноват».
— Проезжал мимо раз сто, не меньше, а заехать не пришлось.
— Ай — яй-яй! Никуда не годится Такой город! Чем только не славится! Самоварами, винтовками, пряниками, пулеметами, гармошками, велосипедами… Тула козырем пошла!..
Мокшанов был человеком словоохотливым, веселым и приятно уверенным в себе. Всюду он чувствовал себя хозяином, держался свободно и непринужденно, однако не было в его поведении ни назойливости, ни самодовольства, ни стремления выделиться и щегольнуть своей удалью. Когда он купался в семибалльный шторм, не обращая внимания на красный сигнал, он делал это не для того, чтобы удивить нас, стоящих на берегу, а просто потому, что ему хотелось выкупаться. Когда он начинал распоряжаться — составлял волейбольную команду или рассаживал курортников перед групповым снимком, — все подчинялись ему охотно и легко. Даже в погребке, куда мы заходили компанией, считалось естественным, что именно он отправлялся к повару выбирать мясо для шашлыка и выяснять, какой номер кахетинского в буфете. Казалось бы, весь он на виду, а знали мы о нем очень немного, потому что при всей своей общительности был он скромен и о себе не распространялся.
Но если о нем было известно только, что он холост и что работает сменным инженером термического цеха крупного завода, то о самом цехе этом, который, по-видимому, занимал очень большое место в жизни Мокшанова, мы знали многое.
Чуть ли не ежедневно он получал письма от какого-то Цыганкова, который регулярно и обстоятельно сообщал ему все цеховые новости. Почту раздавали перед обедом в столовой. Мокшанов тут же вскрывал письма и обычно читал их за нашим столиком вслух. Может быть, при чтении первого письма кто-нибудь из нас, соседей по столику, из вежливости только притворялся внимательным и любопытным. Но затем на самом деле появился всеобщий интерес к далекому, никогда не виданному цеху. Так мы узнали, что Мокшанова во время отпуска замещает Иван Иванович; что Лидочку назначили сменным мастером и что она хорошо справляется с работой; что цех крепко держит переходящее знамя; что знаменитый оружейник приезжал в цех и хвалил сталь для опытных образцов. Вскоре мы уже вместе с Мокшановым ждали новостей про Ивана Ивановича, про Лидочку, про ремонт третьей печи и тревожились за августовскую программу. А однажды мы всем столом пытались сократить телеграмму из ста с лишним слов, в которой Мокшанов давал Цыганкову какие-то, видимо, очень необходимые, но не очень понятные нам советы…
— Опять прогул? — спросил Мокшанов как можно строже, обернувшись на мои шаги. — Последнее предупреждение! Ваше счастье, что я не начальник пляжа, а то бы давно уволил без права купаться и загорать в другом месте! А еще называется сосед, сопляжник…
Мокшанову, видимо, наскучило лежать в одиночестве. Знакомый том с вылинявшим на солнцепеке корешком покоился под его головой.
— Ну, как вчера концерт? — спросил он, повертываясь на бок.
— Концерт как концерт. В общем — весьма неплохо.
— Вы уж извините меня за вчерашнее. А мы с Петром Матвеичем весь вечер проговорили. Пока всех не вспомнили.
Мокшанов принялся насвистывать «Сентиментальный вальс», а затем сказал, поправляя книгу-подушечку:
— Думал позаниматься — ни одна формула сегодня в голову не попала. Пытался потом установить поголовье дельфинов в Черном море — со счета сбился.
Ему, видимо, самому не терпелось рассказать о Петре Матвеевиче, и как только я попросил его об этом, Мокшанов даже с облегчением вздохнул. Он нахлобучил на самые глаза широкополую соломенную шляпу, улегся на спину, но потом еще долго лежал задумавшись, прежде чем начал свой рассказ.
— Очень хорошо помню, что я завидовал тогда всем, кто спит под крышей. Какое это все-таки наслаждение — спать раздевшись, сняв сапоги, так что можно даже пошевелить пальцами… Хорошо помню и утро, когда шинель вдруг показалась мне короткой. Что такое? Вот уже и хлястик расстегнут, а все никак не удается накрыться шинелью с головой или хотя бы натянуть ее до подбородка и в то же время не открывать пяток. Значит, пожаловали первые заморозки. До войны я, знаете ли, совсем не обращал внимания на крышу — разве если она была какой-нибудь особо причудливой формы или если на ней гремел жестяными крыльями этакий забавный петушок-флюгер. Настоящее уважение к крыше я почувствовал только в октябре сорок первого года, когда бродил по Демидовским лесам на Смоленщине.
— Разве вы, Дмитрий Иванович, воевали? А завод?
— Что же, я на заводе, по-вашему, с пеленок? — спросил Мокшанов с деланным раздражением. — Завод — это потом, когда меня из армии по чистой уволили. Вот он, увольнительный билет.
Он показал мне на малозаметный шрам, который тянулся от бицепса левой руки под мышку и выходил к лопатке. Мокшанов сделал несколько резких движений, рука двигалась плохо.
— Так вот… В отряде нашем оказался и Петр Матвеич. Он выступал с концертной бригадой на передовых позициях. А тут немцы прорвали нашу оборону на Днепре и отрезали дивизию. Мы очутились в тылу у врага и начали партизанить.
Петр Матвеич никак не соглашался бросить баян, хотя футляр его в двух местах уже пробило пулями. Сержант-артиллерист, не помню фамилии, но помню, что
